"Долго" и "счастливо"- вообще несовместимые понятия.
Все персонажи - оригинального типа, не считая тех, что в последних трёх - они принадлежат И. Я.
Запись можно относить к дыбру. На самом деле это ради интереса - все зарисовки были написаны полгода (некоторые - чуть меньше) или больше назад, в произвольном порядке.
Они забавляют, уже кажется "ха, да я так сильно вырос в аффтарском плане..!" Да-да, конечно
Еще б язык знала - вообще бы цены не было 
.
Варнинги: большинство обрывочны, диалогов я насчитала, дайте подумать, почти ни одного; как обычно - погружение в персонажа и тупое гыканье "ы, селезенка**". Если что, это двенадцатиперстная, чуваки.) Много пиздостраданий, пафоса и деталей, которые когда-то были важны, а сейчас вызывают только "што эта?" выражение лица.
Вообще-то это даже на компе в папочке "записи дневникового типа", так что я закругляюсь с оправданиями.
Бытовое:
3 шт.
333, черешниТелефон озлобленно бьется о столешницу, будто хочет пробраться внутрь. На дисплее яростно высвечивается её имя – я ей многим обязана и очень дорожу, и только поэтому снимаю трубку, хотя на деле хочу послать мир к чертям собачьим.
- Привет, - и по голосу уже слышу, что мне предстоит.
Бабская пытка проблемами. Черт меня раздери.
- Давно не звонила. Случилось чего? – пытаюсь казаться как можно более дружелюбной. Или нейтральной хотя бы. Видят боги, я не хочу её обижать.
Почти настолько же, насколько слушать.
Глаза привычно обшаривают ближайшие полочки в поисках лака – трёп затянется на час, не меньше. Лучше абстрагироваться и вовремя поддакивать. И волки и овцы, точно.
(…)
Она говорит, и говорит, и говорит. Ей плохо, очень плохо, а меня внезапно пробивает насквозь дикое желание – хочу черешни. Нет, вы не подумайте, я не фанат или чего вроде, просто бывает так – жуть как хочется чего-то.
Плаксивый нудящий голос то ту сторону провода все расписывает, как ей плохо и меня осеняет – а это вообще она? Она бы стала меня грузить? Она же классная, хорошая, и вообще…
- Ты тут, Чи?
- Да, конечно. Слушай, я просто в шоке, как он вообще мог такое сказать и… Что, ты говоришь, ответила?
- Вот именно! Я было возмутилась, что, ну ты помнишь, как в тот раз…
Пронесло.
Она все-таки. Только у неё выходит называть меня по дворовой кличке так, что я мечтаю о имени вроде «Аннабель» - чтобы звучало красивее. Не то, чтобы действительно о «Аннабель», но «Мика» звучало бы мило. Господь, пристрели меня.
А черешни все же хочется, так хочется…
Динамик начал подозрительно всхлипывать. Господи, да сколько, сколько же можно еще? Черешни. Почти черные, сладковатые, с косточкой, о которую постоянно стукаются зубы…
- И мне сейчас так тяжело, понимаешь? А он, он совсем и… Мудак он!
Заткнись и дай мне сходит в магазин, дура.
Интересно, в Рай могут не пустить за то, что невовремя черешни захотелось?
- Я тебя так понимаю. Иногда обидно, что другие не могу читать мысли, правда?
А временами удобно. Ну да это уже другое дело.
205, "вася"Placebo в наушниках, если честно, помогают мало, но они хотя бы пытаются.
Раздражение все не становится меньше, недовольство не съеживается испуганно, аутотренинг язвительно помалкивает и хочется хотеть закатить миру скандал с выяснением отношений, громкими криками и битьем посуды прямо о деревянную голову мироздания. Но только в собственной голове пусто-пусто, будто вакуум туда засунули.
Или словно он всегда там был, разница-то.
Как-то неожиданно оказывается, что чтоб поднять пальцы на пару сантиметров и опустить на клавиатуру столько сил надо, что, должно быть, ни в жизнь не наскребешь.
Пу-сто-та глухо отдает резонирующей от стенок вакуума неприязнью. К миру, окошку, вообще.
А небо – синее-синее, темнее некуда. Такое сочное, будто в него нырнуть можно и оказаться липким затем. Интересно, небо хорошо отмывается?..
Ерунда какая, господи.
Васька – кому же еще, действительно – вальяжно входит-вплывает в комнату, уверенно скрипя по пути дверью. Козёл волосатый.
Смотрит укоризненно, будто мысли прочел, но не совестно перед ним совсем.
- Котяра, - вырывается изо рта само, густое и вязкое, будто наполненное неудовольствием, и самой тут же тошно, - ты козёл.
Васька смотрит.
Ему, кажется, совсем все равно, котяра он, козел или Васька.
И от этого почему-то чуть спокойнее. Уютнее. Мир будто цельнее или стабильнее. Бредятина же.
Но Васька-то все равно козёл, это точно. Любимый разве что изредка.
266, по ключам "ночь, парк, поимка комара, нарушенное молчание и созерцание"На деле, кем быть надо, чтобы торчать ночью в парке? Маньяком, поджидающим жертву? Или серийным убийцей, возвращающимся с дела? Или усталым взрослым после ночной смены? Запоздавшим гуленой из ближайшего клуба? Снова мимо.
Действительно, чего там делать подростку?
А вот Карине есть чего.
- И вот противник готовиться нанести решающий захват – три, два, оди… А, черт, оппонент снова неожиданно атакует, но захват все же осуществлен! Итак, счет 3:1 в пользу комара, - недовольно, но азартно комментирует охоту она.
Счет, правда, возможен только в случае поединка, но никак не в охоте тет-а-тет, но кого это волнует? То есть кого-то может, и да, но это определенно не сегодняшняя Карина. А наверняка комар. Или все-таки?.. Да нет, шутите.
Комар вяло шевелит лапками, и, если бы его было видно, казалось бы, что он совершенно не против того, чтобы оставаться меж теплых, чуть влажноватых (август месяц, никак!) пальцев девочки.
Отпускать-не отпускать? – думает она. И смотрит в деревья перед собой. Там темно и красиво, так что Карина на пол часа, должно быть, выпадает из реальности, бессмысленно глядя в завораживающе красивое «темно». Там переливается и шебуршит, будто живое, объемное тело листьев.
Случайно выпущенный комар пару минут навязчиво повисел в воздухе у лица девочки, и в конце концов обиженно улетел.
Точно, - вспоминает не к месту Карина. – Повисела и улетела. Это же самка.
Вдоль дорожки несмело распускаются, не дожидаясь солнца, первые цветы, но кто их замечает? Эта милая пигалица? О нет, сэр, она шлепает босыми ногами по полным росы головкам и стеблям.
И что за дети ходят по ночам в парки?
А может, она и вовсе фея?
Кто её знает, эту Карину, охотницу за комарами.
i've thought:
3 шт205, на компе под кодовым "бубнеж"
На самом деле дождь сейчас любить – это дураком быть, редким и глупым, дураком-неудачником, идиотом-эмо, просто человеком со спущенной в унитаз жизнью – потому что трепетным. Люди сейчас столько дряни понапридумывали – всего удивления в мире не хватит, чтобы среагировать.
Будто дождь любить просто так – нельзя, кощунство какое-то.
А вот козу – всегда пожалуйста. Козу можно, парня можно, выдуманного персонажа или актера – да чуть ли не нужно, а дождь – ха, да ты каквсе, ванильна и в целом отброс.
Глупости, конечно.
Бессмысленные по своей природе, они падают на очень благодатную почву – человеческое эго. Смысл? Найдем.
Почему бы в пустой комнате не обнаружить стог сена с иглой сверху? Что я, не человек что ли? Не бетмен?
Глупость какая.
На людей надо плевать. Шипеть и брыкаться, вырываясь всю дорогу, пока ведут, чтобы одеть в смирительную рубашку общественного мнения, выплевывать в лицо то, что думаешь, и разрывать кожу, чтобы понятнее было, что внутри.
А то не поймут же.
А может – и так не поймут, отвернутся безразлично, лениво крутанут пальцем у виска или пройдут мимо – как обычно делают.
Но это не важно, главное – делать. Главное – бороться, что-то думать, о чем-то делать и любить дождь дальше – он же хороший.
И чай пить. С малиной.
Потому что смирительные рубашки – их разве не психи придумывают?
Кто знает.
357, "о резкой смене настроений". начало года где-то.Когда-то они были друзьями – лучшими, самыми-самыми, такими, что «не разлей вода», из тех, кто «в беде не бросит, лишнего не спросит» - настоящими.
Даже слишком.
Близкие до такой степени, что почти родные; почти кожа в коже, почти одно целое – и это «почти» нависло сверху дамокловым мечем, давило на виски десятком атмосфер, тянуло за ниточки в мозгу – ну же, убери его, его быть не должно, ну.
Их было двое, всего двое. Какой выход из ситуации предложили бы вы?
Один из них не знал, что делать, второй же понимал, что ничего делать не надо.
Из двоих не выйдет цельное – они не совпадут идеально-точно. У частей мозаики общая только одна сторона.
Впрочем, так считал только один.
Другой же попытался – боги, как же он все испортил.
«Пара», да? Да какая из них пара?
Впрочем, отказаться – как? Это же все перечеркнёт к чертям.
Значит, будет пара, что уж тут попишешь.
Период, когда они пытались делать что-то, не запомнился от «совсем» - только ощущением грязного и липкого кошмара, из которого выхода и вовсе нет.
Эти недоотношения все испортили – конечно, можно было сказать и так.
Но в какой-то момент каждый стал кого-то винить. Не суть важно, кого – себя или другого. Дело в чувстве вины.
Их дружбу выпила досуха эта пародия – но годы – почти вся жизнь, в конце концов! – держали вместе. Держали бы, исправьте.
Чувство вины, ровно как и обвинения, творит чудеса. Ему ни-че-го не стоило плюнуть на все эти года.
Отношения – это в конце концов что?
Всего лишь другого рода подначки, больше прикосновений и обязательств. Они знали друг друга – чертовски хорошо знали.
И именно поэтому – что им было делать вместе?
Они будто обрывали ниточки одну за другой – чтобы обнаружить в итоге, что привязаны все это время были к мертвому грузу, полуразложившемуся трупу.
Не было уже дружбы, не-бы-ло.
Как расставались, первый из них помнит смутно – просто ушёл, со скандалом ли, с обвинениями, по обоюдному?..
Иной же все еще хранит милые мелочи из прошлого – счастливый билетик, стоптанные туфли и совершенно безвкусный кусок пластмассы.
Ни один из них не вынес урока – и знаете почему?
Это не учёба. Это не мозаика, не конструктор. Дело не в том, какие отношения сильнее – они не клей в итоге.
Отношения не строят..
382, афтар так охуел от идеи что весь текст думал, какой он крутой, начисто забыв про персонажа)Сначала он был одним.
Одним собой, одним другим, одним ничем, предыдущей личностью – зовите как хотите. Со сложившими симпатиями и антипатиями, привычкой закидывать руку назад и чесать место, где шея переходит в спину. Он не любил бельгийский шоколад и хурму, ел холодное и всегда просил чая – горького, концентрированного, темного. Какой сахар?
Его любили, с ним дружили, его уважали. Он бесил, раздражал, был безразличен.
А потом бам – и все.
И нету.
Амнезия, молодой человек, что вы помните о своей прошлой жизни?
Да ни черта.
Ему казалось чудом, что он говорить как помнит – хотя слова и звуки все же забываются в самое неподходящее время. Нет, я не знаю, кто такой Магеллан и на чьи деньги построен Панамский залив. Он не знал, не учил ли этого в школе или забыл сам.
Водить не получалось, стирать не выходило, кофе – он пил только кофе – вечно подгорал.
Теперь он вызывал только жалость.
Чем был он до того?
Три года, три долгих года новой жизни, три года как у него ничего не было – ни воспоминания. Заново пришлось учиться завязывать шнурки, осознавать значение слов. Мозги иногда подкидывали развязное «телка» как обращение к шефу на работе.
Он формировался заново.
Из полуподростка – во взрослого.
Он не помнил, кого любил и любил ли, нравились ему девочки или мальчики, были ли бастарды.
Три года – и вот он уже есть.
Не узнавали, говорили «изменился» - ну да что он сделать мог?
А потом проснулся – помнит.
Зачем?
Не знал, как себя вести. Честно, не знал.
Два его – чужой, который «до» и настоящий, который «вчера» - они будто схлестнулись. Что с ними делать?
Он зачем-то стал вспоминать старые привычки, давился чаем, тоскливо смотря на кофеварку. Который – он? Почему надо быть тем, чем «до»? Кому надо? Должен – кому?
Люди вокруг удивлялись, говорили «вернулся», хлопали по плечу, а в глазах у них – непонимание или пустота. Они уже свыклись к новому ему, а старый он не знал их нынешних.
Который он – настоящий?
Который? Что он любит? Как – правильно?
Он путался в своих личностях, не зная, какой он сегодня. Иногда хотелось забыть заново. Или с самого начала не помнить. Точнее – не забывать. Вероятно точнее. Или нет.
Он фальшивил, был не тем – люди видели по его глазам. Ну да дело не в людях вовсе. Или..?
Он все еще знает, кто или что он.
И, на самом деле, так было даже с цельной памятью.
to feel (связаны).
2 шт, 301 слово в суммеТепло.
199
Люди такие глупые. Они говорят «я замерз», стоит им немного выпасть из температуры комфорта. Будто холодные или онемевшие кончики пальцев – это всё.
Всё.
Всё начинается, когда кажется, что ноготь вот-вот сам слезет с пальца – до того колет. Глаза опускать не хочется, кажется, там – синюшное, мерзкое, уже чужеродное. Всё не начинается на деле толком, нельзя назвать конкретное время или место. Колет в икрах и ляжках, отнимаются пальцы на ногах. Кожа ощущается пластиком – горячим положенным сверху пластиком. Он стягивает мясо, проникает внутрь и мешается.
Бывает еще так, что сверху ресниц налипает белое – и будто рамка для всего, что видишь, будто на-все-гда. На все года, что еще проживешь. Или на все секунды. И такое бывает.
«Холодно» принимает новое, совершенного другого уровня, значение.
Потом пропадает чувствительность. Кажется, даже становится теплее.
Это середина «всего».
Тогда от того, что прикрываешь глаза и представляешь красный цвет, теплеет. От картинок камина, открытого огня, Ада с грешниками на сковородках – нет. А от вида красной курточки от «коламбии» - сразу.
Это все еще середина.
Дальше никто не доходил. Дальше, говорят, засыпают. Дальше, говорят, темнота, рай или ад.
А что до меня, так я думаю, что всё не заканчивается. Просто я дальше не пойду, спасибо. Я не хожу на красный.
У диких зверей страшные глаза.
+102Понимающие.
Кажется, он знает все, весь мир, всего тебя, почему светит Солнце и зачем вода мокрая. И нет в этом знании ничего интригующего, тайны, загадки, ключа, она не дает ему восторга или там еще чего. Усталости в его глазах тоже нет. Немного утомления, голода и настороженность – и всё.
Бездна понимания. Кажется, тебе бы такую, и ты бы..! Да ты..!
В его глазах нет усмешки, как нет её и выражении морды, но как-то сам по себе понимаешь, что ничего бы ты не.
Секреты сами себя охраняют. Ты к ним и не приблизишься.
А таким как он, диким, они принадлежат по праву рождения.
Нечестно.
Впечатленное:
Картинка, "Лолита", "Сойка". 3 можно сказатькартинка
по ней:
600, фем, писала, захлебываясь от восторга х)Она – королева сказок. Мастер иллюзий, сосредоточие прекрасного в этом мире. От неё здорово пахнет – легко и чуть влажно, как-то по-цветочному, но пряно. Она читает вслух томики староанглийских стихов и совершенно ничего не понятно даже с её идеальной дикцией – язык-то изменился – но это так восхитительно слушать, нельзя не.
Она вообще вся такая – великая, отстраненная, идеальная. Её волосы почти не раздувает ветер – только легенькие едва-пряди у лица.
У неё очень длинное и сложное имя, но она представляется Айрилью – впрочем, никто не осмеливается называть Их так. Они – больше, Они – королева, Они изволят править.
Они, которые состоят из одной-единственной её.
Зачем ей холоп?
Зачем было выделять из толпы, приближать к себе, одевать?
Темную, грязную, необученную.
Она говорит – красивая, «не смей стричь волосы» говорит, касается груди иногда ненароком – у меня меньше, я не привыкла, что там есть что-то, - смеется. На неё нельзя не смотреть, но она такая яркая, такая невероятная – разве так можно?
У холопов нет имен, но она нарекает – Кей, - гладит по волосам, - ты будешь Кей.
Хочется сказать – буду, буду, обязательно, но как? – но только хмыкается.
Она восхищается – такая красивая, неукрощенная, свободная, грубая, - говорит, и глаза у неё светятся, и перебегают от черточки к черточке, замирают на бровях, легко оглаживают тело.
Крылья – признак низшего происхождения – испуганно жмутся к спине.
О них она ничего не говорит. Они страшные, отвратительные, от них хочется избавиться.
Потом, попозже, когда уже привыкнет, она будет водить по ним пальцем – аккуратным, ухоженным, и скажет «знаешь, в них вены есть. От кровотечения умрешь, если отрезать», - и всё. И ни слова о крыльях больше.
Только отчего-то не легче.
А потом – бац, и конец.
Всему – мир рушится, идиллия заканчивается, конец – совсем-совсем.
Какая свадьба, с кем? Она смеется – принято, и зовет играть в прятки, слушать, как она музицирует, а хочется сорвать с себя платье – простого покроя, но из дорого ткани (её деньги), гордо распрямить крылья – впервые, должно быть, за все полтора года – и выплюнуть что-то резкое ей в лицо. В идеальное, совершенное, чуть румяное.
Но в голове пусто-пусто и чуточку звенит. Где-то на периферии отдается глухим и тупым «свадьба. Её. С кем-то. А я – что? А я – куда?»
А зачем Им, королеве, холоп?
Зачем-зачем-зачем? С самого начала – зачем?
Только тогда интересно и становится, только вот не чувствуется – ни интереса, ничего. Иногда вспышками накатывает ярость. Последняя примерка платья – а до того без меня, да? – укол булавкой, а будешь подружкой невесты? А ты сдохнешь за ночь до свадьбы? Прошу вас, ваше величество, умрите, бросьте все, что-нибудь – не надо только так.
Моё, - думается.
Она одевается, раздевается, просит убрать ей волосы, не касается.
Это она вообще?
Ох, точно. Они. Их Величество. Они изволят игнорировать?
Без неё плохо – она вроде рядом, но отстранена, улыбается, но не искусственно, нет – просто в пространство и улыбки не подразумевает.
А потом ночь.
Ночью безумие ближе, роднее и приятней, в него можно закутаться – зачем тогда платье? Очень удобно.
Можно взять с собой клинок – у неё есть коллекция ухоженного холодного оружия, о которой она небрежно бросает «наследственное».
Очень к месту.
Лезть к ней неудобно – приходится использовать крылья и продираться сквозь кусты. На ногах остаются ссадины, волосы рвутся, как нитки, спутываются. Надо обрезать обязательно. Потом, все потом.
Сейчас главное – она.
У неё красиво, и так ей подходит – той ей, что не на свадьбу, той ей, что своя – так по-родному выглядит. Моё?
Она впивается пальцами – надо же, какая крепкая хватка – в ногу, и чуть-чуть больно, но больше приятно – выдыхает не испуганно даже «ох». Клинок направлен в неё острием, стоит чуть завалится вперед – и красное, теплое – выходит наружу. От неё пахнет влагой сильнее.
Красное красивое, ей идет красное. И она вообще вся такая…
Моё, - довольно урчит зверьё внутри. Ему нравится красный.
Хор-рошо.
332, "Лолита" НабоковаКатька - совсем не Катя, Катюша (это вообще боевая машина, кажется), Катрин или как бы еще вздумали её обозвать, - беззвучно шевелит губами, снова и снова перечитывая самое-самое начало наиболее известного набоковского романа и рассеянно размышляет, в какой бы цвет покрасить ногти на ногах сегодня. Ло, Лола, Долли, Долорес. Лолит-та. Дальше единички она никогда не читает - там наверняка неинтересно, так что зачем портить себе впечатление? Или не сегодня красить, завтра.
Ло была бы бледно-голубым, чуть сероватым, пингвиньим. Ло была бы средним, наверное. Только лак уже высок, баночка раскрывается с противным сухим трескотом.
Лола - это что-то с рисунком. Черным или белым, абстрактным, но заставляющим всматриваться в поисках... Не смысла, конечно, но изображения хотя бы - точно. На мизинце.
Из Долли вышел бледно-розовый - отвратительный, как и само звучание. У Катьки такого в жизни не было, и не будет, нет, сэр!
Долорес - это густой алый, бордовый, пурпурный. Быть может, даже блестящий. Как важная замужняя дама с накладными ногтями - средний класс или чуть меньше. Фуууу. Бедная, ничего в своей жизни не добившаяся Долорес с ребенком-засранцем, мужем-работягой и любителем выпить, мозолями на пальцах и вообще - Доролес. Как Амбридж, эта четвертьжаба-полутролль. Или все же лягушка?.. А беловортничковая Долорес - французский.
О Лолите Катька не думает - Лолита разная, персиковая на загорелом, сиреневая на бледном, прозрачная на грузном, нет её.
Лолита - это, наверное, пушок у изгиба спины, родинка на пальце и где-то в шее, у линии роста волос - вот там - Лолита.
Интересно, он её убил или просто надругался, - думает Катька, доставая черный лак. Почему нет? Хотя на ногах он, наверное, будет выглядеть несколько экстравагантно, но это куда как лучше прошлого ядрено-зеленого.
Катька понятия не имеет, о чем роман - и никогда не узнает, чего там интересного быть может? Набоков ведь. Классика.
Но Лолита, это наверное, безымянный. Потому что никакой, ничей и забавно изогнутый.
А еще (только никому!) Катька любит, чтобы её иногда называли на "Кать" - звучит почти как "коть", и ну, вы понимаете. Просто. Так.
Для разнообразия.
Ло.
"Сойка", И.Я. Франко (3 шт.) Ради разобрать главную героиню.
Набросок раз. Сойка.
222Сойка-сойка-сойка.
Птица всего. Только крылья.
В конце концов, хранить у себя останки трупа – это глупо и по-сумасшедшему даже с её точки зрения – её, которая бросила небедного отца, любимого, с которым был налажен быт и отношения, будущее и свободу ради сомнительно удовольствия выйти за человека, которого ни в грош не ставила.
Так глупо.
Но она хранит.
Иногда она проводит по мягким перышкам пальцем – они поддаются под её рукой, волнообразно выгибаясь – будто кошка, которая просит, чтоб её погладили. Это кажется удивительным.
А еще она все еще хранит то красное платье, знаете. Ну, в мелкий белый горошек. В точечку, как называла его по молодости.
Это смешно на самом деле. Она может оттянуть кожу у костяшек на пять-семь, должно быть, сантиметров (и так, кстати, изредка делает – оттягивает кожу, в смысле; и смеется – только слабаки оплакивают свою молодость; она - осмеивает), но платье – хранит.
Как та молодая дурочка, которой когда-то была.
И крылья.
Когда-то они оставались воспоминанием, запахом птичьей крови на губах и уютом тепла утешения – тшшшш, ну что же ты, сама убила, ничего уж не попишешь. Теперь – нет.
Знаете, зачем хранит?
Она полетит скоро. На самом деле полетит.
Массино уже умер, кстати. Он оставил ей своё – или все же её? – крыло – и умер.
Как же все-таки хорошо, что она тогда написала письмо.
Теперь у неё есть два крыла и она может летать.
Честно-честно.
Она же Сойка.
Набросок второй. Мама.
333Из чернового варианта письма Массино.
..Я хлебнула с низов, даже более того – я ныряла внутрь, вглубь – туда, откуда не предполагается выплывать – и пила, захлебываясь, как пьёт умирающий от жажды. Жадно, быстро, нетерпеливо. Неразумно.
Помнишь, как я просила рассказать мне о маме?
Это бывало обычно густыми, вязко-теплыми летними вечерами, когда только такие идиоты как мы могла зажечь камин – или столь же бесконечно глупо влюбленные. Крылья нашей сойки тогда уже хранились у меня – кажется, лежали закладкой в «Джейн Эйр». Да, я помню, как ты смеялся над моей глупой увлеченностью этим романом – точнее, как поддерживал мои собственные насмешки.
Ты рассказывал. Все говорил и говорил – и твой голос обволакивал меня, как мед, сладкой патокой проникал в уши – и мне хотелось визжать, закрывать их руками и орать, орать, орать, как орут сумасшедшие во время рецидивов, или как там это у них называется. Твой голос был нежен и чуток – но ты говорил не обо мне.
Ты мог говорить так – и не обо мне.
Тогда мне казалось, что ничего хуже быть не может.
Тогда мне казалось, что я сойду с ума с этой своей ревностью – а даже я признавала, что она неправильная, эгоистичная, кривая, безмерная, всепоглощающая.
Впрочем, о маме.
Она часто говорила это слово – неразумно. Или нерационально. Редко – не стоит, не надо, не делай. Даже не «глупо», понимаешь? А не-ра-зум-но.
Это отчасти забавно, должно быть – все, что я помню о матери – это нежный льдисто-голубой цвет платья, длинные изящные пальцы, чуть царапающие грубинкой на кончике, легкий приятный запах и это «неразумно».
О тебе, об отце и даже о нашей сойке – больше. А о человеке, который явил меня миру – почти ничего. И, знаешь, проживи она больше – я не уверена, что помнила бы хоть немного более.
А помнишь ли обо мне ты? И сколько?
Впрочем, хочу ли я знать?
Но, даже если и впрямь помнишь – забудь, Массино.
Я хлебнула из низов, понимаешь? По-настоящему глубоко, там, где жидкость – не могу назвать это обиходным «вода» – вошла под давлением, а внутри – распрямилась. Мои внутренности лопнули, Массино. Сама душа, моё я – его больше нет.
Я пила из низов, Массино.
Узнай меня заново.
Набросок третий. Медвежья услуга.
111- Эй, красавица, - мне сложно называть её так, но еще труднее – этого не делать. Она изумительна – и в этом хочется признаваться ежесекундно.
Она только смеется в ответ – и смех у неё – настоящий гогот. Не самый красивый или мелодичный, но заразительный и счастливый – жуть.
Она всегда быстро перестает смеяться, будто кто-то переключает внутри рычажок – раз, и все. И вот и сейчас.
- Пойдем сегодня на пруд? – спрашивает.
- Отчего ж нет, - соглашаюсь. – Пойдем.
У неё на миг в глазах мелькает разочарование – будто она хотела услышать что-то другое. Неужто ищет повод, чтоб обидеться? Зря стараешься, красавица. Я всегда буду делать то, что ты попросишь.
- Идем же, Массино.
И мы идём.
Примечание относительно последнего наброска:
Сойка хочет от него проявлений мужской твердости (об этом я хотела написать еще в наброске «мама», там момент даже видно;, эта его покладистость отнюдь не вызывает в неё восторга. Именно на этом и сконцентрирован весь набросок, включая конечное "мы идём".
Да, аффтар в кои-то веки все продумал. А слона-то я и не заметил, да?)
Запись можно относить к дыбру. На самом деле это ради интереса - все зарисовки были написаны полгода (некоторые - чуть меньше) или больше назад, в произвольном порядке.
Они забавляют, уже кажется "ха, да я так сильно вырос в аффтарском плане..!" Да-да, конечно
Еще б язык знала - вообще бы цены не было .Варнинги: большинство обрывочны, диалогов я насчитала, дайте подумать, почти ни одного; как обычно - погружение в персонажа и тупое гыканье "ы, селезенка**". Если что, это двенадцатиперстная, чуваки.) Много пиздостраданий, пафоса и деталей, которые когда-то были важны, а сейчас вызывают только "што эта?" выражение лица.
Вообще-то это даже на компе в папочке "записи дневникового типа", так что я закругляюсь с оправданиями.
Бытовое:
3 шт.
333, черешниТелефон озлобленно бьется о столешницу, будто хочет пробраться внутрь. На дисплее яростно высвечивается её имя – я ей многим обязана и очень дорожу, и только поэтому снимаю трубку, хотя на деле хочу послать мир к чертям собачьим.
- Привет, - и по голосу уже слышу, что мне предстоит.
Бабская пытка проблемами. Черт меня раздери.
- Давно не звонила. Случилось чего? – пытаюсь казаться как можно более дружелюбной. Или нейтральной хотя бы. Видят боги, я не хочу её обижать.
Почти настолько же, насколько слушать.
Глаза привычно обшаривают ближайшие полочки в поисках лака – трёп затянется на час, не меньше. Лучше абстрагироваться и вовремя поддакивать. И волки и овцы, точно.
(…)
Она говорит, и говорит, и говорит. Ей плохо, очень плохо, а меня внезапно пробивает насквозь дикое желание – хочу черешни. Нет, вы не подумайте, я не фанат или чего вроде, просто бывает так – жуть как хочется чего-то.
Плаксивый нудящий голос то ту сторону провода все расписывает, как ей плохо и меня осеняет – а это вообще она? Она бы стала меня грузить? Она же классная, хорошая, и вообще…
- Ты тут, Чи?
- Да, конечно. Слушай, я просто в шоке, как он вообще мог такое сказать и… Что, ты говоришь, ответила?
- Вот именно! Я было возмутилась, что, ну ты помнишь, как в тот раз…
Пронесло.
Она все-таки. Только у неё выходит называть меня по дворовой кличке так, что я мечтаю о имени вроде «Аннабель» - чтобы звучало красивее. Не то, чтобы действительно о «Аннабель», но «Мика» звучало бы мило. Господь, пристрели меня.
А черешни все же хочется, так хочется…
Динамик начал подозрительно всхлипывать. Господи, да сколько, сколько же можно еще? Черешни. Почти черные, сладковатые, с косточкой, о которую постоянно стукаются зубы…
- И мне сейчас так тяжело, понимаешь? А он, он совсем и… Мудак он!
Заткнись и дай мне сходит в магазин, дура.
Интересно, в Рай могут не пустить за то, что невовремя черешни захотелось?
- Я тебя так понимаю. Иногда обидно, что другие не могу читать мысли, правда?
А временами удобно. Ну да это уже другое дело.
205, "вася"Placebo в наушниках, если честно, помогают мало, но они хотя бы пытаются.
Раздражение все не становится меньше, недовольство не съеживается испуганно, аутотренинг язвительно помалкивает и хочется хотеть закатить миру скандал с выяснением отношений, громкими криками и битьем посуды прямо о деревянную голову мироздания. Но только в собственной голове пусто-пусто, будто вакуум туда засунули.
Или словно он всегда там был, разница-то.
Как-то неожиданно оказывается, что чтоб поднять пальцы на пару сантиметров и опустить на клавиатуру столько сил надо, что, должно быть, ни в жизнь не наскребешь.
Пу-сто-та глухо отдает резонирующей от стенок вакуума неприязнью. К миру, окошку, вообще.
А небо – синее-синее, темнее некуда. Такое сочное, будто в него нырнуть можно и оказаться липким затем. Интересно, небо хорошо отмывается?..
Ерунда какая, господи.
Васька – кому же еще, действительно – вальяжно входит-вплывает в комнату, уверенно скрипя по пути дверью. Козёл волосатый.
Смотрит укоризненно, будто мысли прочел, но не совестно перед ним совсем.
- Котяра, - вырывается изо рта само, густое и вязкое, будто наполненное неудовольствием, и самой тут же тошно, - ты козёл.
Васька смотрит.
Ему, кажется, совсем все равно, котяра он, козел или Васька.
И от этого почему-то чуть спокойнее. Уютнее. Мир будто цельнее или стабильнее. Бредятина же.
Но Васька-то все равно козёл, это точно. Любимый разве что изредка.
266, по ключам "ночь, парк, поимка комара, нарушенное молчание и созерцание"На деле, кем быть надо, чтобы торчать ночью в парке? Маньяком, поджидающим жертву? Или серийным убийцей, возвращающимся с дела? Или усталым взрослым после ночной смены? Запоздавшим гуленой из ближайшего клуба? Снова мимо.
Действительно, чего там делать подростку?
А вот Карине есть чего.
- И вот противник готовиться нанести решающий захват – три, два, оди… А, черт, оппонент снова неожиданно атакует, но захват все же осуществлен! Итак, счет 3:1 в пользу комара, - недовольно, но азартно комментирует охоту она.
Счет, правда, возможен только в случае поединка, но никак не в охоте тет-а-тет, но кого это волнует? То есть кого-то может, и да, но это определенно не сегодняшняя Карина. А наверняка комар. Или все-таки?.. Да нет, шутите.
Комар вяло шевелит лапками, и, если бы его было видно, казалось бы, что он совершенно не против того, чтобы оставаться меж теплых, чуть влажноватых (август месяц, никак!) пальцев девочки.
Отпускать-не отпускать? – думает она. И смотрит в деревья перед собой. Там темно и красиво, так что Карина на пол часа, должно быть, выпадает из реальности, бессмысленно глядя в завораживающе красивое «темно». Там переливается и шебуршит, будто живое, объемное тело листьев.
Случайно выпущенный комар пару минут навязчиво повисел в воздухе у лица девочки, и в конце концов обиженно улетел.
Точно, - вспоминает не к месту Карина. – Повисела и улетела. Это же самка.
Вдоль дорожки несмело распускаются, не дожидаясь солнца, первые цветы, но кто их замечает? Эта милая пигалица? О нет, сэр, она шлепает босыми ногами по полным росы головкам и стеблям.
И что за дети ходят по ночам в парки?
А может, она и вовсе фея?
Кто её знает, эту Карину, охотницу за комарами.
i've thought:
3 шт205, на компе под кодовым "бубнеж"
На самом деле дождь сейчас любить – это дураком быть, редким и глупым, дураком-неудачником, идиотом-эмо, просто человеком со спущенной в унитаз жизнью – потому что трепетным. Люди сейчас столько дряни понапридумывали – всего удивления в мире не хватит, чтобы среагировать.
Будто дождь любить просто так – нельзя, кощунство какое-то.
А вот козу – всегда пожалуйста. Козу можно, парня можно, выдуманного персонажа или актера – да чуть ли не нужно, а дождь – ха, да ты каквсе, ванильна и в целом отброс.
Глупости, конечно.
Бессмысленные по своей природе, они падают на очень благодатную почву – человеческое эго. Смысл? Найдем.
Почему бы в пустой комнате не обнаружить стог сена с иглой сверху? Что я, не человек что ли? Не бетмен?
Глупость какая.
На людей надо плевать. Шипеть и брыкаться, вырываясь всю дорогу, пока ведут, чтобы одеть в смирительную рубашку общественного мнения, выплевывать в лицо то, что думаешь, и разрывать кожу, чтобы понятнее было, что внутри.
А то не поймут же.
А может – и так не поймут, отвернутся безразлично, лениво крутанут пальцем у виска или пройдут мимо – как обычно делают.
Но это не важно, главное – делать. Главное – бороться, что-то думать, о чем-то делать и любить дождь дальше – он же хороший.
И чай пить. С малиной.
Потому что смирительные рубашки – их разве не психи придумывают?
Кто знает.
357, "о резкой смене настроений". начало года где-то.Когда-то они были друзьями – лучшими, самыми-самыми, такими, что «не разлей вода», из тех, кто «в беде не бросит, лишнего не спросит» - настоящими.
Даже слишком.
Близкие до такой степени, что почти родные; почти кожа в коже, почти одно целое – и это «почти» нависло сверху дамокловым мечем, давило на виски десятком атмосфер, тянуло за ниточки в мозгу – ну же, убери его, его быть не должно, ну.
Их было двое, всего двое. Какой выход из ситуации предложили бы вы?
Один из них не знал, что делать, второй же понимал, что ничего делать не надо.
Из двоих не выйдет цельное – они не совпадут идеально-точно. У частей мозаики общая только одна сторона.
Впрочем, так считал только один.
Другой же попытался – боги, как же он все испортил.
«Пара», да? Да какая из них пара?
Впрочем, отказаться – как? Это же все перечеркнёт к чертям.
Значит, будет пара, что уж тут попишешь.
Период, когда они пытались делать что-то, не запомнился от «совсем» - только ощущением грязного и липкого кошмара, из которого выхода и вовсе нет.
Эти недоотношения все испортили – конечно, можно было сказать и так.
Но в какой-то момент каждый стал кого-то винить. Не суть важно, кого – себя или другого. Дело в чувстве вины.
Их дружбу выпила досуха эта пародия – но годы – почти вся жизнь, в конце концов! – держали вместе. Держали бы, исправьте.
Чувство вины, ровно как и обвинения, творит чудеса. Ему ни-че-го не стоило плюнуть на все эти года.
Отношения – это в конце концов что?
Всего лишь другого рода подначки, больше прикосновений и обязательств. Они знали друг друга – чертовски хорошо знали.
И именно поэтому – что им было делать вместе?
Они будто обрывали ниточки одну за другой – чтобы обнаружить в итоге, что привязаны все это время были к мертвому грузу, полуразложившемуся трупу.
Не было уже дружбы, не-бы-ло.
Как расставались, первый из них помнит смутно – просто ушёл, со скандалом ли, с обвинениями, по обоюдному?..
Иной же все еще хранит милые мелочи из прошлого – счастливый билетик, стоптанные туфли и совершенно безвкусный кусок пластмассы.
Ни один из них не вынес урока – и знаете почему?
Это не учёба. Это не мозаика, не конструктор. Дело не в том, какие отношения сильнее – они не клей в итоге.
Отношения не строят..
382, афтар так охуел от идеи что весь текст думал, какой он крутой, начисто забыв про персонажа)Сначала он был одним.
Одним собой, одним другим, одним ничем, предыдущей личностью – зовите как хотите. Со сложившими симпатиями и антипатиями, привычкой закидывать руку назад и чесать место, где шея переходит в спину. Он не любил бельгийский шоколад и хурму, ел холодное и всегда просил чая – горького, концентрированного, темного. Какой сахар?
Его любили, с ним дружили, его уважали. Он бесил, раздражал, был безразличен.
А потом бам – и все.
И нету.
Амнезия, молодой человек, что вы помните о своей прошлой жизни?
Да ни черта.
Ему казалось чудом, что он говорить как помнит – хотя слова и звуки все же забываются в самое неподходящее время. Нет, я не знаю, кто такой Магеллан и на чьи деньги построен Панамский залив. Он не знал, не учил ли этого в школе или забыл сам.
Водить не получалось, стирать не выходило, кофе – он пил только кофе – вечно подгорал.
Теперь он вызывал только жалость.
Чем был он до того?
Три года, три долгих года новой жизни, три года как у него ничего не было – ни воспоминания. Заново пришлось учиться завязывать шнурки, осознавать значение слов. Мозги иногда подкидывали развязное «телка» как обращение к шефу на работе.
Он формировался заново.
Из полуподростка – во взрослого.
Он не помнил, кого любил и любил ли, нравились ему девочки или мальчики, были ли бастарды.
Три года – и вот он уже есть.
Не узнавали, говорили «изменился» - ну да что он сделать мог?
А потом проснулся – помнит.
Зачем?
Не знал, как себя вести. Честно, не знал.
Два его – чужой, который «до» и настоящий, который «вчера» - они будто схлестнулись. Что с ними делать?
Он зачем-то стал вспоминать старые привычки, давился чаем, тоскливо смотря на кофеварку. Который – он? Почему надо быть тем, чем «до»? Кому надо? Должен – кому?
Люди вокруг удивлялись, говорили «вернулся», хлопали по плечу, а в глазах у них – непонимание или пустота. Они уже свыклись к новому ему, а старый он не знал их нынешних.
Который он – настоящий?
Который? Что он любит? Как – правильно?
Он путался в своих личностях, не зная, какой он сегодня. Иногда хотелось забыть заново. Или с самого начала не помнить. Точнее – не забывать. Вероятно точнее. Или нет.
Он фальшивил, был не тем – люди видели по его глазам. Ну да дело не в людях вовсе. Или..?
Он все еще знает, кто или что он.
И, на самом деле, так было даже с цельной памятью.
to feel (связаны).
2 шт, 301 слово в суммеТепло.
199
Люди такие глупые. Они говорят «я замерз», стоит им немного выпасть из температуры комфорта. Будто холодные или онемевшие кончики пальцев – это всё.
Всё.
Всё начинается, когда кажется, что ноготь вот-вот сам слезет с пальца – до того колет. Глаза опускать не хочется, кажется, там – синюшное, мерзкое, уже чужеродное. Всё не начинается на деле толком, нельзя назвать конкретное время или место. Колет в икрах и ляжках, отнимаются пальцы на ногах. Кожа ощущается пластиком – горячим положенным сверху пластиком. Он стягивает мясо, проникает внутрь и мешается.
Бывает еще так, что сверху ресниц налипает белое – и будто рамка для всего, что видишь, будто на-все-гда. На все года, что еще проживешь. Или на все секунды. И такое бывает.
«Холодно» принимает новое, совершенного другого уровня, значение.
Потом пропадает чувствительность. Кажется, даже становится теплее.
Это середина «всего».
Тогда от того, что прикрываешь глаза и представляешь красный цвет, теплеет. От картинок камина, открытого огня, Ада с грешниками на сковородках – нет. А от вида красной курточки от «коламбии» - сразу.
Это все еще середина.
Дальше никто не доходил. Дальше, говорят, засыпают. Дальше, говорят, темнота, рай или ад.
А что до меня, так я думаю, что всё не заканчивается. Просто я дальше не пойду, спасибо. Я не хожу на красный.
У диких зверей страшные глаза.
+102Понимающие.
Кажется, он знает все, весь мир, всего тебя, почему светит Солнце и зачем вода мокрая. И нет в этом знании ничего интригующего, тайны, загадки, ключа, она не дает ему восторга или там еще чего. Усталости в его глазах тоже нет. Немного утомления, голода и настороженность – и всё.
Бездна понимания. Кажется, тебе бы такую, и ты бы..! Да ты..!
В его глазах нет усмешки, как нет её и выражении морды, но как-то сам по себе понимаешь, что ничего бы ты не.
Секреты сами себя охраняют. Ты к ним и не приблизишься.
А таким как он, диким, они принадлежат по праву рождения.
Нечестно.
Впечатленное:
Картинка, "Лолита", "Сойка". 3 можно сказатькартинка
по ней:
600, фем, писала, захлебываясь от восторга х)Она – королева сказок. Мастер иллюзий, сосредоточие прекрасного в этом мире. От неё здорово пахнет – легко и чуть влажно, как-то по-цветочному, но пряно. Она читает вслух томики староанглийских стихов и совершенно ничего не понятно даже с её идеальной дикцией – язык-то изменился – но это так восхитительно слушать, нельзя не.
Она вообще вся такая – великая, отстраненная, идеальная. Её волосы почти не раздувает ветер – только легенькие едва-пряди у лица.
У неё очень длинное и сложное имя, но она представляется Айрилью – впрочем, никто не осмеливается называть Их так. Они – больше, Они – королева, Они изволят править.
Они, которые состоят из одной-единственной её.
Зачем ей холоп?
Зачем было выделять из толпы, приближать к себе, одевать?
Темную, грязную, необученную.
Она говорит – красивая, «не смей стричь волосы» говорит, касается груди иногда ненароком – у меня меньше, я не привыкла, что там есть что-то, - смеется. На неё нельзя не смотреть, но она такая яркая, такая невероятная – разве так можно?
У холопов нет имен, но она нарекает – Кей, - гладит по волосам, - ты будешь Кей.
Хочется сказать – буду, буду, обязательно, но как? – но только хмыкается.
Она восхищается – такая красивая, неукрощенная, свободная, грубая, - говорит, и глаза у неё светятся, и перебегают от черточки к черточке, замирают на бровях, легко оглаживают тело.
Крылья – признак низшего происхождения – испуганно жмутся к спине.
О них она ничего не говорит. Они страшные, отвратительные, от них хочется избавиться.
Потом, попозже, когда уже привыкнет, она будет водить по ним пальцем – аккуратным, ухоженным, и скажет «знаешь, в них вены есть. От кровотечения умрешь, если отрезать», - и всё. И ни слова о крыльях больше.
Только отчего-то не легче.
А потом – бац, и конец.
Всему – мир рушится, идиллия заканчивается, конец – совсем-совсем.
Какая свадьба, с кем? Она смеется – принято, и зовет играть в прятки, слушать, как она музицирует, а хочется сорвать с себя платье – простого покроя, но из дорого ткани (её деньги), гордо распрямить крылья – впервые, должно быть, за все полтора года – и выплюнуть что-то резкое ей в лицо. В идеальное, совершенное, чуть румяное.
Но в голове пусто-пусто и чуточку звенит. Где-то на периферии отдается глухим и тупым «свадьба. Её. С кем-то. А я – что? А я – куда?»
А зачем Им, королеве, холоп?
Зачем-зачем-зачем? С самого начала – зачем?
Только тогда интересно и становится, только вот не чувствуется – ни интереса, ничего. Иногда вспышками накатывает ярость. Последняя примерка платья – а до того без меня, да? – укол булавкой, а будешь подружкой невесты? А ты сдохнешь за ночь до свадьбы? Прошу вас, ваше величество, умрите, бросьте все, что-нибудь – не надо только так.
Моё, - думается.
Она одевается, раздевается, просит убрать ей волосы, не касается.
Это она вообще?
Ох, точно. Они. Их Величество. Они изволят игнорировать?
Без неё плохо – она вроде рядом, но отстранена, улыбается, но не искусственно, нет – просто в пространство и улыбки не подразумевает.
А потом ночь.
Ночью безумие ближе, роднее и приятней, в него можно закутаться – зачем тогда платье? Очень удобно.
Можно взять с собой клинок – у неё есть коллекция ухоженного холодного оружия, о которой она небрежно бросает «наследственное».
Очень к месту.
Лезть к ней неудобно – приходится использовать крылья и продираться сквозь кусты. На ногах остаются ссадины, волосы рвутся, как нитки, спутываются. Надо обрезать обязательно. Потом, все потом.
Сейчас главное – она.
У неё красиво, и так ей подходит – той ей, что не на свадьбу, той ей, что своя – так по-родному выглядит. Моё?
Она впивается пальцами – надо же, какая крепкая хватка – в ногу, и чуть-чуть больно, но больше приятно – выдыхает не испуганно даже «ох». Клинок направлен в неё острием, стоит чуть завалится вперед – и красное, теплое – выходит наружу. От неё пахнет влагой сильнее.
Красное красивое, ей идет красное. И она вообще вся такая…
Моё, - довольно урчит зверьё внутри. Ему нравится красный.
Хор-рошо.
332, "Лолита" НабоковаКатька - совсем не Катя, Катюша (это вообще боевая машина, кажется), Катрин или как бы еще вздумали её обозвать, - беззвучно шевелит губами, снова и снова перечитывая самое-самое начало наиболее известного набоковского романа и рассеянно размышляет, в какой бы цвет покрасить ногти на ногах сегодня. Ло, Лола, Долли, Долорес. Лолит-та. Дальше единички она никогда не читает - там наверняка неинтересно, так что зачем портить себе впечатление? Или не сегодня красить, завтра.
Ло была бы бледно-голубым, чуть сероватым, пингвиньим. Ло была бы средним, наверное. Только лак уже высок, баночка раскрывается с противным сухим трескотом.
Лола - это что-то с рисунком. Черным или белым, абстрактным, но заставляющим всматриваться в поисках... Не смысла, конечно, но изображения хотя бы - точно. На мизинце.
Из Долли вышел бледно-розовый - отвратительный, как и само звучание. У Катьки такого в жизни не было, и не будет, нет, сэр!
Долорес - это густой алый, бордовый, пурпурный. Быть может, даже блестящий. Как важная замужняя дама с накладными ногтями - средний класс или чуть меньше. Фуууу. Бедная, ничего в своей жизни не добившаяся Долорес с ребенком-засранцем, мужем-работягой и любителем выпить, мозолями на пальцах и вообще - Доролес. Как Амбридж, эта четвертьжаба-полутролль. Или все же лягушка?.. А беловортничковая Долорес - французский.
О Лолите Катька не думает - Лолита разная, персиковая на загорелом, сиреневая на бледном, прозрачная на грузном, нет её.
Лолита - это, наверное, пушок у изгиба спины, родинка на пальце и где-то в шее, у линии роста волос - вот там - Лолита.
Интересно, он её убил или просто надругался, - думает Катька, доставая черный лак. Почему нет? Хотя на ногах он, наверное, будет выглядеть несколько экстравагантно, но это куда как лучше прошлого ядрено-зеленого.
Катька понятия не имеет, о чем роман - и никогда не узнает, чего там интересного быть может? Набоков ведь. Классика.
Но Лолита, это наверное, безымянный. Потому что никакой, ничей и забавно изогнутый.
А еще (только никому!) Катька любит, чтобы её иногда называли на "Кать" - звучит почти как "коть", и ну, вы понимаете. Просто. Так.
Для разнообразия.
Ло.
"Сойка", И.Я. Франко (3 шт.) Ради разобрать главную героиню.
Набросок раз. Сойка.
222Сойка-сойка-сойка.
Птица всего. Только крылья.
В конце концов, хранить у себя останки трупа – это глупо и по-сумасшедшему даже с её точки зрения – её, которая бросила небедного отца, любимого, с которым был налажен быт и отношения, будущее и свободу ради сомнительно удовольствия выйти за человека, которого ни в грош не ставила.
Так глупо.
Но она хранит.
Иногда она проводит по мягким перышкам пальцем – они поддаются под её рукой, волнообразно выгибаясь – будто кошка, которая просит, чтоб её погладили. Это кажется удивительным.
А еще она все еще хранит то красное платье, знаете. Ну, в мелкий белый горошек. В точечку, как называла его по молодости.
Это смешно на самом деле. Она может оттянуть кожу у костяшек на пять-семь, должно быть, сантиметров (и так, кстати, изредка делает – оттягивает кожу, в смысле; и смеется – только слабаки оплакивают свою молодость; она - осмеивает), но платье – хранит.
Как та молодая дурочка, которой когда-то была.
И крылья.
Когда-то они оставались воспоминанием, запахом птичьей крови на губах и уютом тепла утешения – тшшшш, ну что же ты, сама убила, ничего уж не попишешь. Теперь – нет.
Знаете, зачем хранит?
Она полетит скоро. На самом деле полетит.
Массино уже умер, кстати. Он оставил ей своё – или все же её? – крыло – и умер.
Как же все-таки хорошо, что она тогда написала письмо.
Теперь у неё есть два крыла и она может летать.
Честно-честно.
Она же Сойка.
Набросок второй. Мама.
333Из чернового варианта письма Массино.
..Я хлебнула с низов, даже более того – я ныряла внутрь, вглубь – туда, откуда не предполагается выплывать – и пила, захлебываясь, как пьёт умирающий от жажды. Жадно, быстро, нетерпеливо. Неразумно.
Помнишь, как я просила рассказать мне о маме?
Это бывало обычно густыми, вязко-теплыми летними вечерами, когда только такие идиоты как мы могла зажечь камин – или столь же бесконечно глупо влюбленные. Крылья нашей сойки тогда уже хранились у меня – кажется, лежали закладкой в «Джейн Эйр». Да, я помню, как ты смеялся над моей глупой увлеченностью этим романом – точнее, как поддерживал мои собственные насмешки.
Ты рассказывал. Все говорил и говорил – и твой голос обволакивал меня, как мед, сладкой патокой проникал в уши – и мне хотелось визжать, закрывать их руками и орать, орать, орать, как орут сумасшедшие во время рецидивов, или как там это у них называется. Твой голос был нежен и чуток – но ты говорил не обо мне.
Ты мог говорить так – и не обо мне.
Тогда мне казалось, что ничего хуже быть не может.
Тогда мне казалось, что я сойду с ума с этой своей ревностью – а даже я признавала, что она неправильная, эгоистичная, кривая, безмерная, всепоглощающая.
Впрочем, о маме.
Она часто говорила это слово – неразумно. Или нерационально. Редко – не стоит, не надо, не делай. Даже не «глупо», понимаешь? А не-ра-зум-но.
Это отчасти забавно, должно быть – все, что я помню о матери – это нежный льдисто-голубой цвет платья, длинные изящные пальцы, чуть царапающие грубинкой на кончике, легкий приятный запах и это «неразумно».
О тебе, об отце и даже о нашей сойке – больше. А о человеке, который явил меня миру – почти ничего. И, знаешь, проживи она больше – я не уверена, что помнила бы хоть немного более.
А помнишь ли обо мне ты? И сколько?
Впрочем, хочу ли я знать?
Но, даже если и впрямь помнишь – забудь, Массино.
Я хлебнула из низов, понимаешь? По-настоящему глубоко, там, где жидкость – не могу назвать это обиходным «вода» – вошла под давлением, а внутри – распрямилась. Мои внутренности лопнули, Массино. Сама душа, моё я – его больше нет.
Я пила из низов, Массино.
Узнай меня заново.
Набросок третий. Медвежья услуга.
111- Эй, красавица, - мне сложно называть её так, но еще труднее – этого не делать. Она изумительна – и в этом хочется признаваться ежесекундно.
Она только смеется в ответ – и смех у неё – настоящий гогот. Не самый красивый или мелодичный, но заразительный и счастливый – жуть.
Она всегда быстро перестает смеяться, будто кто-то переключает внутри рычажок – раз, и все. И вот и сейчас.
- Пойдем сегодня на пруд? – спрашивает.
- Отчего ж нет, - соглашаюсь. – Пойдем.
У неё на миг в глазах мелькает разочарование – будто она хотела услышать что-то другое. Неужто ищет повод, чтоб обидеться? Зря стараешься, красавица. Я всегда буду делать то, что ты попросишь.
- Идем же, Массино.
И мы идём.
Примечание относительно последнего наброска:
Сойка хочет от него проявлений мужской твердости (об этом я хотела написать еще в наброске «мама», там момент даже видно;, эта его покладистость отнюдь не вызывает в неё восторга. Именно на этом и сконцентрирован весь набросок, включая конечное "мы идём".
Да, аффтар в кои-то веки все продумал. А слона-то я и не заметил, да?)
@темы: другое