25.05.2010 в 15:14
Пишет Esache:мы с Язвой переписываемся текстами, 2
читать дальше
Падалеки щурит глаза, когда улыбается, совсем щурит, а если улыбка искренняя, они вообще в щелочки превращаются, будто когда на лице царят губы, чувствуют себя ущербными и хотят спрятаться. Дженсен смотрит на это безобразие, и в его глазах что-то мелькает – ну да он тут же прячет «что-то» за веками, а, моргнув, обязательно даст Джару подзатыльник – коснуться, надо. А Дэнниил не щурит, у неё морщинки тонкой паутинкой собираются, но глаза толком не сужаются – и от этого обиднее, чем если бы она изменяла.
А она правильная. От неё пахнет морским бризом, чем-то свободным и легким.
А от Джареда несет солнцем и соленым потом.
С ним отвратительно сталкиваться – это его «эй, братишка!» что-то задевает и глаза сами собой чуть сильнее слезятся, а на губы резво запрыгивает улыбка – именно такая, как в Сверхъестественном, счастливая, редкая, настоящая.
Дженсен не знает, отчего он так часто вспоминает Падалеки и почему тот ему постоянно снится. Слишком много времени проводим наедине, - усмехнулся бы он, если бы задумался. Но он этого не делает.
Привычно, что черты Джареда куда как более знакомы, чем лицо собственной жены.
Ничего необычного, что Дженсен приносит Дэнниил черный чай с двумя ложками сахара, хотя она пьет зеленый с заменителем.
Не в коем случае не удивительно, что он слушает её голос и смех и всё никак не услышит в нем что-то важное – родные нотки издевки-подкола и радости над свершившейся шалостью.
Дженс снимает трубку, когда видит номер Падалеки мгновенно – ведь тот редко звонит и почти никогда – по пустякам – ответил бы он вам, если бы вы его спросили. И ничего бы не значило, что в последний раз они говорили ни о чем битых полтора часа, и Джаред в итоге так и не объяснил, зачем вызывал.
Когда они семьями едут отдыхать вместе, это легко объяснимо – съемки же вместе, вот и отпуск одновременно. И они, мужчины, закономерно вместе – пусть дамы поговорят о своём, девичьем. И не страшно, что, смеясь над шуткой, они склоняются головами близко-близко. Они привыкли к обществу друг друга, вот и всё.
Дженсен всегда тащит из бара любимое Джаредово виски, никогда не ошибается с мороженым, а Дэнниил принес банановое, хотя она любит абрикосовое.
Женевьев смеется и заявляет, что «ей, видимо, пора начать ревновать». Дженс весело улыбается и демонстративно приобнимает смеющегося Джареда за талию, отмечая попутно, что в хохоте мелькают нотки грусти.
Когда жена простудилась, он понял только на третий день.
Дженс часто оправдывает себя – «слишком вошел в роль», «увлекся» или «привык». Ответственность за «Сэмми» въелась в костный мозг и распространяется по венам вместе с кровью, - понял он, когда после чиха Падалеки отказался снимать сцену под дождем.
Жене он об этом не рассказывает – он её вообще редко о съемках или о партнере рассказывает. Когда Дэнниил впервые смотрела сериал, она улыбнулась и сказало что-то вроде «как же вы здорово играете! Чувствуется ваша любовь друг к другу и забота». Дженс тогда ничего не сказал, и губы упрямо не растягивались даже в подобии оскала. Но он запомнил.
Слова будто на изнанке мозга выжгли.
После Джареда Дженс не любит тех, кому нравится черный чай с двумя ложками сахара, волейбол и водное поло, лето и песок – они кажутся ему жалкими суррогатами, ничего не понимающими амёбами, способными только копировать нечто куда как более совершенное.
А Падалеки такой глупый и неловкий – он регулярно что-то роняет, тянет связки, ушибает колено или продувает спину. Приходится регулярно делать ему массаж, подвозить к травматологу и накладывать шины, перевязки и прочую дребедень – ушибы у него сильные. Дженсен дарит ему на день рождения кучу мазей и таблеток, какой-нибудь детский развивающий ловкость набор, среди прочего, за что потом обязательно получает.
В облаках постоянно видно непропорциональную фигуру вечного младшего братца, а его изученное до последней веснушки лицо всё стоит перед глазами, будто ему податься некуда. А может и впрямь некуда, - недовольно решает Эклз, и, морщась, не прогоняет.
И ничего не значит, что когда Джаред улыбается, у него глаза щурятся. А у Дэнниил – нет.
Подумаешь, мелочи.
URL записи
Пишет Esache:
***
Дженсен не знает, и не хочет знать, насколько долго это будет с ним. Это - то, что внутри, то, что крючками цепляет за мышцы, заставляя улыбаться там, где хочется орать благим матом от незнания собственного будущего, от вообще незнания, заставляя хмуриться там, где надо сказать, чувак, брось париться, пойдём выпьем, заставляя забивать на себя там, где надо бы вспомнить, что ему в конечном счёте ничего не светит. Оно совершенно слепое, по-глупому безграничное, по-дурацки безвозмездное, идеально неправильное. Экклз не думает об этом так, он вообще действительно старается недумать. Просто живёт, пока получается, просто дышит, пока не запретили, он просто. Но оно есть, от этого не спрячешься.
А Падалеки такой глупый и неловкий, ничего почти не замечает. Ну, конечно, с чего бы ему замечать? Он давно принимает это как должное, как что-то нормальное. Типа все друзья друг у друга ресницы из глаз вытаскивают, как же. Мужчины, конечно.
Единственное, что он думает об этом - то, что не стареет. Оно как появилось - и не сосчитать... три? пять? лет назад, так и осталось, оно не становится больше или меньше, не крепчает и не теряет силы, оно - константа. То, к чему он шёл.
На этом моменте Дженсен усмехается - всё-таки, не стоило и начинать думать. Он думает, я шёл к тому, чтобы в тридцать два года оказаться в своём доме, но не со своим человеком.
Данниль слышит его усмешку и приподнимает бровь. Её рыжие волосы светятся под солнцем, чьи лучи ровно струятся от окна, Дженсен видит к её волосах проблески тёмно-каштанового и вспоминает про коробку с краской для волос в мусорном ведре ванной.
Её прежний цвет волос ещё не потерял силу, но новый уже захватывает своё, пряди звучат - именно звучат тёмным изнутри, они цвета... Джареда, понимает Дженсен.
Данни улыбается ему, а потом он вспоминает, что она посещает салон красоты раз в две недели, и совершенно незачем ей было краситься во время медового месяца. Потом он понимает, что она сделала это после встречи с четой Падалеки-Кортез, и на этом моменте он перестаёт что-либо понимать.
Следующей ночью они занимаются сексом - любовью это назвать никакая часть тела не повернётся. Данниль не отдаётся ему этой ночью, как обычно, она захватывает, завоёвывает, пытается добиться, и Дженсен теряется от её напора. Но не спрашивает, в чём дело, вообще ничего не спрашивает.
Она занимается с ним сексом полностью голая, только светло-розовый топ в тон её кожи стягивает полную грудь. Она кричит, чего обычно не делала, низко и грубо, просит больше и ещё немного.
Утром он чувствует себя необычайно легко, и просыпается первым. Приносит кружку кофе ей в постель - холодного, потому что неожиданно вспоминает, что она любит холодный, с цедрой, и она улыбается, открыто и весело. Так, как улыбалась раньше; его начинает грызть чувство, что что-то не так, что-то неправильно, но Данниль не даёт ему задуматься - опрокидывает ещё недопитый кофе на постель, приглушенно ругается и так же, как и была, голая выпрыгивает из постели, приглушённо матерясь. Данниль не матерится, у неё воспитание, и она взрослая женщина, она не матерится обычно.
Дженсен чувствует, что картинка непривычно искажена, похожа на один из его снов, где он просыпается в ванкуверском доме первый, тащит кипяточный кофе Джареду в постель, а тот его разливает, а потом выпрыгивает, ругается громко, а потом ржёт, и Хёрли прибегает лизать ему лодыжки в сладком кофе.
Дженсен чувствует себя хреново, когда понимает это. Он улыбается Данниль, улыбается так, что мышцы болят, а потом усаживает её на кровать, встаёт перед ней на колени и вытирает краем простыни её ноги и живот.
Она легко, неловко улыбается и касается его головы ладонью.
Он несёт её на руках в душ - зачем на руках? - потому, что она - женщина, и потом долго целует под горячей водой.
На следующий день Данниль уже почти прежняя. Остался только цвет волос и пара улыбок, и шутки - от Джареда, и Дженсен ждёт, когда их месяц закончится, она сходит к своему визажисту, и, возможно, станет опять тёмно-рыжей Данниль Харрис, которая почти ни разу не видела его рядом с Падалеки долго. Ему было бы легче, если бы так.
URL записи
Пишет Диклониус:
Когда-то давно, еще до женитьбы, до того, как всякий, что ниже Падалековых почтидвух казался коротышкой, Дженс любил поезда. Мерный стук колес о рельса убаюкивал, успокаивал, настраивал на мирный лад и вообще был самым любимым звуком на свете. Музыкой. ...Усладой. Ха, поверили? Да идите вы. Дело на самом деле было в запахе: эту восхитительную смесь нагретого метала, чуть потертой обивки и пыли просто невозможно забыть. Она неповторима в своей мерзопакостности. Конечно нет, Дженс от ощущений тащился – мерное покачивание вкупе с легкой тошнотой…
Окей, Дженс всегда ненавидел поезда, довольны?
Именно поэтому ему удалось так убедительно сыграть паникующего при виде самолетов Дина: нет, Джансен не боялся, он терпеть не мог, ясно вам, мать вашу?
А потом заявился Падалеки: мы же вместе жить будем, а одном трейлере, да?, а раз мы братьев играем, нам лучше побольше времени проводить вместе, а как ты думаешь, что твой персонаж ощущает по отношению к моему, а тебе не кажется, что их отношения какие-то странные… Кажется, его ничего не могло заткнуть. И Дженс молчал: сначала от удивления и с непривычки, а потом оттого, что затыкать не хотелось, а вот слушать понравилось. Джаред протаскал его везде: по новохудожественным выставкам и суши-барам, гостям и знакомым, непонятного вида небритым дядькам и разукрашенным куколкам. Они вместе курили марихуану пару ночей и их вместе потом рвало под забором непонятного вида стройки близ бара, в который они так и не зашли.
Иногда Дженсен забывался и называл Джара «Сэмми», а тот ржал как конь и советовал придумать что-то с его именем, «раз уж тебя так тянет называть меня уменьшительно-ласкательным, братец». Дженсен долго бился, в тщетной надежде придумать чего такое пообиднее, но ничего в голову не приходило.
Джаред любил вытащить его из постели – один Бог знает зачем, и Дженс его за это пару раз серьезно и люто ненавидел минут восемь – на большее его не хватало. Будил Джар по сущим пустякам – однажды потому, что уйдя накануне и надравшись какой-то дряни, боялся вылезать из трейлера, пару раз оттого, что «мне херово, партнер», бывало из-за сплетен «слыш, грят погода ни к черту завтра будет, никаких съемок!», изредка нечаянно. До него никак не доходило то, что в конце концов осознала даже Дженсова мать, а это, простите, все же миссис Эклз, не много не мало! Дженсена. Нельзя. Будить. До одиннадцати.
В один из таких раз Джар заявил, мол «а ты не представляешь, с какой я девчонкой познакомился». И Дженсону стало херево – не так, как обычно по утрам, а херово. По коже прожала мерзкая стая мурашек и осела в животе противным вязким комком. Дженсен тогда как-то понял, что все плохо – еще до того, как пару месяцев спустя услышал «эй, я, кажется, совсем влюбился. Будешь шафером?». И черт бы его подрал, Дженс был! Был, вашу мать. Не главным – нет, он просто не смог бы, но был. И, чтоб вы знали, стоять там, слышать «..пусть кажет сейчас или молчит во веки вечные» и молчать, молчать, не раскрывать свой гребанный рот – это было самое смелое и благородное, что Дженсен когда-либо совершал.
В сравнение не шел даже тот раз, когда они вместе – вдвоём, только вдвоём – путешествовали на поезде. Эклз назвал бы это жутко романтичным, если бы не ненавидел поезда или это не было бы на спор. Хотя, дайте подумать – нет, всё равно бы не назвал. Они тогда почти месяц фактически жили в поездах – хороших и не очень, дорогих и общественных, грязных и вонючих, всех как один. В Падалеки было что-то от запаха обвивки, метала, почему-то пластика и грязных разводов на окне. Дженс потом понял, что больше не ненавидит поезда. Запахи стали чем-то родным, покачивание дарило ощущение сюрреальности, ненастоящести. Мерный стук колёс успокаивал – и заглушал нудный голос в голове, всё повторяющий это гребаное «..или пусть молчит во веки». Можно было притвориться, что ничего не было – ничего-ничего, и во сейчас войдет растрепанный Падалеки, решительно объявляющий место высадки. Всегда спонтанное, как он сам.
Так что теперь, сегодня, когда Дэнниил невинно вроде бы интересуется:
- А давай поедем на поезде?
Дженс сначала бросает резкое «нет» и только потом заставляет себя улыбнуться и объяснить, что «воздухом удобнее» или «машиной легче» или что он там придумает на этот раз.
Он не знает, что Дэнниил звонит единственному знакомому, который знает Дженсена лучше её и спрашивает не своим ломким, как у подростка, голосом:
- Почему?
И как прикрываются на миг родные глаза он не видит, не слышит чуть злое, солоновато-горькое «не знаю» Падалеки. Он только чувствует, будто ему наврали.
И он терпеть не может, что в следующий раз жена не спросит его о поездах и у него не будет даже лишнего повода вспомнить запах. Ну да Эклз все равно, должно быть, чувствует виноватого. А быть может, ему и повод не нужен. Потому, что он обязательно подумает «хренов Джаред».
Падалеки тоже не любит поезда отчего-то. Почему, интересно?..
URL записи
Пишет Esache:
***
Дженсен пытается отдохнуть в последнюю неделю отпуска.
И не то, чтобы ему кто-то или что-то мешало, нет, просто он сам накручивает себя. Возможно, для Дина это будет даже полезно - весь нервный, разбитый, человек-не-после-счастливого-конца.
Он даже видит некую параллель между собой и Винчестером-старшим; у Дина без Сэма - Лиза, у Дженсена без Джареда - Данниль. И отношения у них похожие, и жизнь, хотя Дженсен никогда не желал оказаться в шкуре Дина Винчестера по-настоящему, хоть и переносил все его загоны так же сложно, как и Дин переносил, если бы вообще существовал.
Однако он - не Дин, и не имеет никакой возможности сказать про Джареда - моё, как Винчестер мог бы сказать про Сэма.
Надо было отдать должное Данни - она не давала ему думать слишком много, таскала по друзьям и знакомым, тётушкам и прочим родственникам, читать дальшедаже предложила слетать на несколько дней куда-нибудь на острова, но Дженсен, извинившись, сослался на самочувствие и отказался.
Он ощущает себя в некоторой степени виноватым перед ней, и моментами даже думает о том, что неплохо было бы простыть или заболеть, чем-нибудь несерьёзным, но заметным.
В конце концов получает головную боль после прогулки под дождём с Данниль. Он отдаёт ей свою куртку, а сам остаётся в футболке, какая-то девушка фотографирует его, и он улыбается. Потом чихает и чувствует, что мир трясётся. Он оглядывается по сторонам - вдруг это Джаред, и он его увидел, но не осознал, и мир трясётся, но нет, это не Джаред. Это головная боль и пониженное давление, помноженное на самобичевание и состояние лёгкой депрессии, в котором Дженсен пребывает к концу месяца.
Он хочет текилы и бургер в последний вечер, но вместо этого идёт в бар и надирается виски, бармен с понимающей улыбкой слушает его тишину и подливает ещё, а потом ещё, и ещё немного. Достаточно, чтобы Данниль по его пришествии домой могла бы закатить истерику - что это такое, последний наш с тобой день, и неизвестно, когда мы в следующий раз... Но она ничего не говорит, просто смотрит, и от её взгляда Экклзу хочется пойти выпить. Ещё больше, столько, чтобы проспать всё время в самолёте, чтобы не слушать голос собственного разума, но ничего не получается. Он целует её в висок на прощание, говорит, что любит, и с пустым сердцем садится в такси. Ночь; к утру он уже будет в ванкуверском доме.
Он снова перестаёт поднимать трубку, когда Джаред звонит, и пытается не думать о реакции Джареда на собственную опухшую физиономию и больную голову.
URL записичитать дальше
19.05.2010 в 18:13
Пишет Esache:Дженсен устало вздыхает. Данниль разговаривает по телефону. С Джаредом. Дженсен сказал ей, чтобы она говорила, что он спит, в случае, если это Падалеки звонит. Данни только улыбается и легко касается губами его виска в ответ.
Он слышит громкий голос Падалеки в трубке, хриплый и счастливый.
Как он там? А чего он так рано спит? Отдыхает? А я думал, вы осваиваете горизонтальные поверхности в доме. Нет, не надо передавать, что я звонил. Хочу, чтобы он перезвонил сам. Что за? А, детская игра. Жен сейчас пытается научиться печь какие-то там завитушки по маминому рецепту... навряд ли у неё получится. Ты ничего не слышала! У нас всё хорошо. Отлично даже. А у вас? Как вы? Как ты, Данни... ль? Данни? Ну, хорошо. Дженсен устаёт? Ну так это немудрено, он вообще быстро устаёт. Старый стал, совсем негодный.
Данниль смеётся, звонко, но негромко. Дженсен слышит всё то, что говорит Джаред потому, что она включила громкоговоритель, а сама уселась за стол и подкрашивает ногти. После свадьбы лак на её ногтях сменился с красного на прозрачный, и эта перемена немного пугает Экклза. То есть - вот она, он знает Данниль уже достаточное количество времени. Почти столько же, сколько знает Джареда, но всё ещё не уверен, что знает её также, как знает его.
Она - Женщина. Она пахнет лавандой и свежестью по ночам, тело её - мягкое, тёплое и кажется маленьким в его ладонях. Не такое, как тело Джареда. Ну, если бы он держал его тело в своих ладонях когда-нибудь.
Он никак не может привыкнуть к ощущению женатости, если такое вообще есть. Ну, как бы понимает, штамп в паспорте и свадебные фото на фан-сайтах Суперов, и Данниль больше, чем раньше в его жизни, и улыбаться она стала чаще, но чуть более блёкло, приглушённо. Немного более нежно, и почти совсем незнакомо. Дженсен не понимает женщин, никогда не понимал.
И вот теперь она даёт послушать ему счастливый голос Джареда, беспрестанно вещающего с того конца трубки. Падалеки, как и всегда, часто повторяет имена, и Дженсен не хочет обманываться тем, что его имя звучит чаще остальных - в конце концов, Джей звонит ему, а не кому-то другому, и это совершенно естественно, что "Дженсен" звучит часто.
А ещё ему хочется пульт от мира, как в детстве. Когда можно нажать на паузу и собраться с мыслями. Подумать, а к чему оно всё? Или хотя бы последовать своим желаниям, когда действительно хочется.
А сейчас ему хочется - действительно хочется сесть в машину и уехать. Не к Джареду, не с Данниль. Просто уехать, а ещё лучше - вернуться года этак на четыре назад, когда ещё можно было вправить себе мозги.
Или нельзя?
Но уехать нельзя, а машину времени ещё не изобрели. Он надеется, это случится до того, как он решит сбежать от Данни.
Дженсен любит её, правда. Она - друг, она, похоже, понимает его лучше всех остальных, она красива и умна, она не совсем безупречна - что ещё лучше, и она - та, кто даёт ему слышать голос Джареда тогда, когда отвечать ему что-то не представляется Дженсену возможным.
Джаред начинает возмущаться по поводу того, что в Бразилии нет тех самых тянучек... нуу... ты знаешь, Дженс, ой, Данниль. Дженсен знает, какие тянучки...
Данниль смазывает ноготь, когда слышит эту реплику. Она вздыхает и, поднимая взгляд на Дженсена, улыбается, потом прижимает трубку к уху, поставив перед этим обычный режим.
Дженсен качает головой и пытается улыбнуться в ответ, подходит к ней и целует в шею - медленно, именно в то место, где шея переходит в плечо, а потом прижимает её к себе. Она ещё договаривает с Джаредом - а Экклз знает, как от Падалеки трудно отвязаться, и он всё ещё слышит его голос в трубке.
Это абсурдно, совершенно абсурдно. Она, когда договаривает, слишком сильно склоняется на него и на какой-то момент касается трубки губами. Той трубки, по которой говорила с Джаредом.
Дженсен разворачивает её к себе лицом, забирает у неё телефон, но не кладёт его на стол и не бросает в сторону - прижимает к себе, заводя телефон рукой за её спину, и легко касается уголка её губ - того уголка, которым она коснулась трубки. Потом он легко проводит языком по нему же и скользит внутрь.
Ему кажется, что он чувствует вкус Джареда, который не знает.
URL записиОн слышит громкий голос Падалеки в трубке, хриплый и счастливый.
Как он там? А чего он так рано спит? Отдыхает? А я думал, вы осваиваете горизонтальные поверхности в доме. Нет, не надо передавать, что я звонил. Хочу, чтобы он перезвонил сам. Что за? А, детская игра. Жен сейчас пытается научиться печь какие-то там завитушки по маминому рецепту... навряд ли у неё получится. Ты ничего не слышала! У нас всё хорошо. Отлично даже. А у вас? Как вы? Как ты, Данни... ль? Данни? Ну, хорошо. Дженсен устаёт? Ну так это немудрено, он вообще быстро устаёт. Старый стал, совсем негодный.
Данниль смеётся, звонко, но негромко. Дженсен слышит всё то, что говорит Джаред потому, что она включила громкоговоритель, а сама уселась за стол и подкрашивает ногти. После свадьбы лак на её ногтях сменился с красного на прозрачный, и эта перемена немного пугает Экклза. То есть - вот она, он знает Данниль уже достаточное количество времени. Почти столько же, сколько знает Джареда, но всё ещё не уверен, что знает её также, как знает его.
Она - Женщина. Она пахнет лавандой и свежестью по ночам, тело её - мягкое, тёплое и кажется маленьким в его ладонях. Не такое, как тело Джареда. Ну, если бы он держал его тело в своих ладонях когда-нибудь.
Он никак не может привыкнуть к ощущению женатости, если такое вообще есть. Ну, как бы понимает, штамп в паспорте и свадебные фото на фан-сайтах Суперов, и Данниль больше, чем раньше в его жизни, и улыбаться она стала чаще, но чуть более блёкло, приглушённо. Немного более нежно, и почти совсем незнакомо. Дженсен не понимает женщин, никогда не понимал.
И вот теперь она даёт послушать ему счастливый голос Джареда, беспрестанно вещающего с того конца трубки. Падалеки, как и всегда, часто повторяет имена, и Дженсен не хочет обманываться тем, что его имя звучит чаще остальных - в конце концов, Джей звонит ему, а не кому-то другому, и это совершенно естественно, что "Дженсен" звучит часто.
А ещё ему хочется пульт от мира, как в детстве. Когда можно нажать на паузу и собраться с мыслями. Подумать, а к чему оно всё? Или хотя бы последовать своим желаниям, когда действительно хочется.
А сейчас ему хочется - действительно хочется сесть в машину и уехать. Не к Джареду, не с Данниль. Просто уехать, а ещё лучше - вернуться года этак на четыре назад, когда ещё можно было вправить себе мозги.
Или нельзя?
Но уехать нельзя, а машину времени ещё не изобрели. Он надеется, это случится до того, как он решит сбежать от Данни.
Дженсен любит её, правда. Она - друг, она, похоже, понимает его лучше всех остальных, она красива и умна, она не совсем безупречна - что ещё лучше, и она - та, кто даёт ему слышать голос Джареда тогда, когда отвечать ему что-то не представляется Дженсену возможным.
Джаред начинает возмущаться по поводу того, что в Бразилии нет тех самых тянучек... нуу... ты знаешь, Дженс, ой, Данниль. Дженсен знает, какие тянучки...
Данниль смазывает ноготь, когда слышит эту реплику. Она вздыхает и, поднимая взгляд на Дженсена, улыбается, потом прижимает трубку к уху, поставив перед этим обычный режим.
Дженсен качает головой и пытается улыбнуться в ответ, подходит к ней и целует в шею - медленно, именно в то место, где шея переходит в плечо, а потом прижимает её к себе. Она ещё договаривает с Джаредом - а Экклз знает, как от Падалеки трудно отвязаться, и он всё ещё слышит его голос в трубке.
Это абсурдно, совершенно абсурдно. Она, когда договаривает, слишком сильно склоняется на него и на какой-то момент касается трубки губами. Той трубки, по которой говорила с Джаредом.
Дженсен разворачивает её к себе лицом, забирает у неё телефон, но не кладёт его на стол и не бросает в сторону - прижимает к себе, заводя телефон рукой за её спину, и легко касается уголка её губ - того уголка, которым она коснулась трубки. Потом он легко проводит языком по нему же и скользит внутрь.
Ему кажется, что он чувствует вкус Джареда, который не знает.
19.05.2010 в 21:50
Пишет Диклониус:Падалеки щурит глаза, когда улыбается, совсем щурит, а если улыбка искренняя, они вообще в щелочки превращаются, будто когда на лице царят губы, чувствуют себя ущербными и хотят спрятаться. Дженсен смотрит на это безобразие, и в его глазах что-то мелькает – ну да он тут же прячет «что-то» за веками, а, моргнув, обязательно даст Джару подзатыльник – коснуться, надо. А Дэнниил не щурит, у неё морщинки тонкой паутинкой собираются, но глаза толком не сужаются – и от этого обиднее, чем если бы она изменяла.
А она правильная. От неё пахнет морским бризом, чем-то свободным и легким.
А от Джареда несет солнцем и соленым потом.
С ним отвратительно сталкиваться – это его «эй, братишка!» что-то задевает и глаза сами собой чуть сильнее слезятся, а на губы резво запрыгивает улыбка – именно такая, как в Сверхъестественном, счастливая, редкая, настоящая.
Дженсен не знает, отчего он так часто вспоминает Падалеки и почему тот ему постоянно снится. Слишком много времени проводим наедине, - усмехнулся бы он, если бы задумался. Но он этого не делает.
Привычно, что черты Джареда куда как более знакомы, чем лицо собственной жены.
Ничего необычного, что Дженсен приносит Дэнниил черный чай с двумя ложками сахара, хотя она пьет зеленый с заменителем.
Не в коем случае не удивительно, что он слушает её голос и смех и всё никак не услышит в нем что-то важное – родные нотки издевки-подкола и радости над свершившейся шалостью.
Дженс снимает трубку, когда видит номер Падалеки мгновенно – ведь тот редко звонит и почти никогда – по пустякам – ответил бы он вам, если бы вы его спросили. И ничего бы не значило, что в последний раз они говорили ни о чем битых полтора часа, и Джаред в итоге так и не объяснил, зачем вызывал.
Когда они семьями едут отдыхать вместе, это легко объяснимо – съемки же вместе, вот и отпуск одновременно. И они, мужчины, закономерно вместе – пусть дамы поговорят о своём, девичьем. И не страшно, что, смеясь над шуткой, они склоняются головами близко-близко. Они привыкли к обществу друг друга, вот и всё.
Дженсен всегда тащит из бара любимое Джаредово виски, никогда не ошибается с мороженым, а Дэнниил принес банановое, хотя она любит абрикосовое.
Женевьев смеется и заявляет, что «ей, видимо, пора начать ревновать». Дженс весело улыбается и демонстративно приобнимает смеющегося Джареда за талию, отмечая попутно, что в хохоте мелькают нотки грусти.
Когда жена простудилась, он понял только на третий день.
Дженс часто оправдывает себя – «слишком вошел в роль», «увлекся» или «привык». Ответственность за «Сэмми» въелась в костный мозг и распространяется по венам вместе с кровью, - понял он, когда после чиха Падалеки отказался снимать сцену под дождем.
Жене он об этом не рассказывает – он её вообще редко о съемках или о партнере рассказывает. Когда Дэнниил впервые смотрела сериал, она улыбнулась и сказало что-то вроде «как же вы здорово играете! Чувствуется ваша любовь друг к другу и забота». Дженс тогда ничего не сказал, и губы упрямо не растягивались даже в подобии оскала. Но он запомнил.
Слова будто на изнанке мозга выжгли.
После Джареда Дженс не любит тех, кому нравится черный чай с двумя ложками сахара, волейбол и водное поло, лето и песок – они кажутся ему жалкими суррогатами, ничего не понимающими амёбами, способными только копировать нечто куда как более совершенное.
А Падалеки такой глупый и неловкий – он регулярно что-то роняет, тянет связки, ушибает колено или продувает спину. Приходится регулярно делать ему массаж, подвозить к травматологу и накладывать шины, перевязки и прочую дребедень – ушибы у него сильные. Дженсен дарит ему на день рождения кучу мазей и таблеток, какой-нибудь детский развивающий ловкость набор, среди прочего, за что потом обязательно получает.
В облаках постоянно видно непропорциональную фигуру вечного младшего братца, а его изученное до последней веснушки лицо всё стоит перед глазами, будто ему податься некуда. А может и впрямь некуда, - недовольно решает Эклз, и, морщась, не прогоняет.
И ничего не значит, что когда Джаред улыбается, у него глаза щурятся. А у Дэнниил – нет.
Подумаешь, мелочи.
Пишет Esache:
***
Дженсен не знает, и не хочет знать, насколько долго это будет с ним. Это - то, что внутри, то, что крючками цепляет за мышцы, заставляя улыбаться там, где хочется орать благим матом от незнания собственного будущего, от вообще незнания, заставляя хмуриться там, где надо сказать, чувак, брось париться, пойдём выпьем, заставляя забивать на себя там, где надо бы вспомнить, что ему в конечном счёте ничего не светит. Оно совершенно слепое, по-глупому безграничное, по-дурацки безвозмездное, идеально неправильное. Экклз не думает об этом так, он вообще действительно старается недумать. Просто живёт, пока получается, просто дышит, пока не запретили, он просто. Но оно есть, от этого не спрячешься.
А Падалеки такой глупый и неловкий, ничего почти не замечает. Ну, конечно, с чего бы ему замечать? Он давно принимает это как должное, как что-то нормальное. Типа все друзья друг у друга ресницы из глаз вытаскивают, как же. Мужчины, конечно.
Единственное, что он думает об этом - то, что не стареет. Оно как появилось - и не сосчитать... три? пять? лет назад, так и осталось, оно не становится больше или меньше, не крепчает и не теряет силы, оно - константа. То, к чему он шёл.
На этом моменте Дженсен усмехается - всё-таки, не стоило и начинать думать. Он думает, я шёл к тому, чтобы в тридцать два года оказаться в своём доме, но не со своим человеком.
Данниль слышит его усмешку и приподнимает бровь. Её рыжие волосы светятся под солнцем, чьи лучи ровно струятся от окна, Дженсен видит к её волосах проблески тёмно-каштанового и вспоминает про коробку с краской для волос в мусорном ведре ванной.
Её прежний цвет волос ещё не потерял силу, но новый уже захватывает своё, пряди звучат - именно звучат тёмным изнутри, они цвета... Джареда, понимает Дженсен.
Данни улыбается ему, а потом он вспоминает, что она посещает салон красоты раз в две недели, и совершенно незачем ей было краситься во время медового месяца. Потом он понимает, что она сделала это после встречи с четой Падалеки-Кортез, и на этом моменте он перестаёт что-либо понимать.
Следующей ночью они занимаются сексом - любовью это назвать никакая часть тела не повернётся. Данниль не отдаётся ему этой ночью, как обычно, она захватывает, завоёвывает, пытается добиться, и Дженсен теряется от её напора. Но не спрашивает, в чём дело, вообще ничего не спрашивает.
Она занимается с ним сексом полностью голая, только светло-розовый топ в тон её кожи стягивает полную грудь. Она кричит, чего обычно не делала, низко и грубо, просит больше и ещё немного.
Утром он чувствует себя необычайно легко, и просыпается первым. Приносит кружку кофе ей в постель - холодного, потому что неожиданно вспоминает, что она любит холодный, с цедрой, и она улыбается, открыто и весело. Так, как улыбалась раньше; его начинает грызть чувство, что что-то не так, что-то неправильно, но Данниль не даёт ему задуматься - опрокидывает ещё недопитый кофе на постель, приглушенно ругается и так же, как и была, голая выпрыгивает из постели, приглушённо матерясь. Данниль не матерится, у неё воспитание, и она взрослая женщина, она не матерится обычно.
Дженсен чувствует, что картинка непривычно искажена, похожа на один из его снов, где он просыпается в ванкуверском доме первый, тащит кипяточный кофе Джареду в постель, а тот его разливает, а потом выпрыгивает, ругается громко, а потом ржёт, и Хёрли прибегает лизать ему лодыжки в сладком кофе.
Дженсен чувствует себя хреново, когда понимает это. Он улыбается Данниль, улыбается так, что мышцы болят, а потом усаживает её на кровать, встаёт перед ней на колени и вытирает краем простыни её ноги и живот.
Она легко, неловко улыбается и касается его головы ладонью.
Он несёт её на руках в душ - зачем на руках? - потому, что она - женщина, и потом долго целует под горячей водой.
На следующий день Данниль уже почти прежняя. Остался только цвет волос и пара улыбок, и шутки - от Джареда, и Дженсен ждёт, когда их месяц закончится, она сходит к своему визажисту, и, возможно, станет опять тёмно-рыжей Данниль Харрис, которая почти ни разу не видела его рядом с Падалеки долго. Ему было бы легче, если бы так.
URL записи
Пишет Диклониус:
Когда-то давно, еще до женитьбы, до того, как всякий, что ниже Падалековых почтидвух казался коротышкой, Дженс любил поезда. Мерный стук колес о рельса убаюкивал, успокаивал, настраивал на мирный лад и вообще был самым любимым звуком на свете. Музыкой. ...Усладой. Ха, поверили? Да идите вы. Дело на самом деле было в запахе: эту восхитительную смесь нагретого метала, чуть потертой обивки и пыли просто невозможно забыть. Она неповторима в своей мерзопакостности. Конечно нет, Дженс от ощущений тащился – мерное покачивание вкупе с легкой тошнотой…
Окей, Дженс всегда ненавидел поезда, довольны?
Именно поэтому ему удалось так убедительно сыграть паникующего при виде самолетов Дина: нет, Джансен не боялся, он терпеть не мог, ясно вам, мать вашу?
А потом заявился Падалеки: мы же вместе жить будем, а одном трейлере, да?, а раз мы братьев играем, нам лучше побольше времени проводить вместе, а как ты думаешь, что твой персонаж ощущает по отношению к моему, а тебе не кажется, что их отношения какие-то странные… Кажется, его ничего не могло заткнуть. И Дженс молчал: сначала от удивления и с непривычки, а потом оттого, что затыкать не хотелось, а вот слушать понравилось. Джаред протаскал его везде: по новохудожественным выставкам и суши-барам, гостям и знакомым, непонятного вида небритым дядькам и разукрашенным куколкам. Они вместе курили марихуану пару ночей и их вместе потом рвало под забором непонятного вида стройки близ бара, в который они так и не зашли.
Иногда Дженсен забывался и называл Джара «Сэмми», а тот ржал как конь и советовал придумать что-то с его именем, «раз уж тебя так тянет называть меня уменьшительно-ласкательным, братец». Дженсен долго бился, в тщетной надежде придумать чего такое пообиднее, но ничего в голову не приходило.
Джаред любил вытащить его из постели – один Бог знает зачем, и Дженс его за это пару раз серьезно и люто ненавидел минут восемь – на большее его не хватало. Будил Джар по сущим пустякам – однажды потому, что уйдя накануне и надравшись какой-то дряни, боялся вылезать из трейлера, пару раз оттого, что «мне херово, партнер», бывало из-за сплетен «слыш, грят погода ни к черту завтра будет, никаких съемок!», изредка нечаянно. До него никак не доходило то, что в конце концов осознала даже Дженсова мать, а это, простите, все же миссис Эклз, не много не мало! Дженсена. Нельзя. Будить. До одиннадцати.
В один из таких раз Джар заявил, мол «а ты не представляешь, с какой я девчонкой познакомился». И Дженсону стало херево – не так, как обычно по утрам, а херово. По коже прожала мерзкая стая мурашек и осела в животе противным вязким комком. Дженсен тогда как-то понял, что все плохо – еще до того, как пару месяцев спустя услышал «эй, я, кажется, совсем влюбился. Будешь шафером?». И черт бы его подрал, Дженс был! Был, вашу мать. Не главным – нет, он просто не смог бы, но был. И, чтоб вы знали, стоять там, слышать «..пусть кажет сейчас или молчит во веки вечные» и молчать, молчать, не раскрывать свой гребанный рот – это было самое смелое и благородное, что Дженсен когда-либо совершал.
В сравнение не шел даже тот раз, когда они вместе – вдвоём, только вдвоём – путешествовали на поезде. Эклз назвал бы это жутко романтичным, если бы не ненавидел поезда или это не было бы на спор. Хотя, дайте подумать – нет, всё равно бы не назвал. Они тогда почти месяц фактически жили в поездах – хороших и не очень, дорогих и общественных, грязных и вонючих, всех как один. В Падалеки было что-то от запаха обвивки, метала, почему-то пластика и грязных разводов на окне. Дженс потом понял, что больше не ненавидит поезда. Запахи стали чем-то родным, покачивание дарило ощущение сюрреальности, ненастоящести. Мерный стук колёс успокаивал – и заглушал нудный голос в голове, всё повторяющий это гребаное «..или пусть молчит во веки». Можно было притвориться, что ничего не было – ничего-ничего, и во сейчас войдет растрепанный Падалеки, решительно объявляющий место высадки. Всегда спонтанное, как он сам.
Так что теперь, сегодня, когда Дэнниил невинно вроде бы интересуется:
- А давай поедем на поезде?
Дженс сначала бросает резкое «нет» и только потом заставляет себя улыбнуться и объяснить, что «воздухом удобнее» или «машиной легче» или что он там придумает на этот раз.
Он не знает, что Дэнниил звонит единственному знакомому, который знает Дженсена лучше её и спрашивает не своим ломким, как у подростка, голосом:
- Почему?
И как прикрываются на миг родные глаза он не видит, не слышит чуть злое, солоновато-горькое «не знаю» Падалеки. Он только чувствует, будто ему наврали.
И он терпеть не может, что в следующий раз жена не спросит его о поездах и у него не будет даже лишнего повода вспомнить запах. Ну да Эклз все равно, должно быть, чувствует виноватого. А быть может, ему и повод не нужен. Потому, что он обязательно подумает «хренов Джаред».
Падалеки тоже не любит поезда отчего-то. Почему, интересно?..
URL записи
Пишет Esache:
***
Дженсен пытается отдохнуть в последнюю неделю отпуска.
И не то, чтобы ему кто-то или что-то мешало, нет, просто он сам накручивает себя. Возможно, для Дина это будет даже полезно - весь нервный, разбитый, человек-не-после-счастливого-конца.
Он даже видит некую параллель между собой и Винчестером-старшим; у Дина без Сэма - Лиза, у Дженсена без Джареда - Данниль. И отношения у них похожие, и жизнь, хотя Дженсен никогда не желал оказаться в шкуре Дина Винчестера по-настоящему, хоть и переносил все его загоны так же сложно, как и Дин переносил, если бы вообще существовал.
Однако он - не Дин, и не имеет никакой возможности сказать про Джареда - моё, как Винчестер мог бы сказать про Сэма.
Надо было отдать должное Данни - она не давала ему думать слишком много, таскала по друзьям и знакомым, тётушкам и прочим родственникам, читать дальшедаже предложила слетать на несколько дней куда-нибудь на острова, но Дженсен, извинившись, сослался на самочувствие и отказался.
Он ощущает себя в некоторой степени виноватым перед ней, и моментами даже думает о том, что неплохо было бы простыть или заболеть, чем-нибудь несерьёзным, но заметным.
В конце концов получает головную боль после прогулки под дождём с Данниль. Он отдаёт ей свою куртку, а сам остаётся в футболке, какая-то девушка фотографирует его, и он улыбается. Потом чихает и чувствует, что мир трясётся. Он оглядывается по сторонам - вдруг это Джаред, и он его увидел, но не осознал, и мир трясётся, но нет, это не Джаред. Это головная боль и пониженное давление, помноженное на самобичевание и состояние лёгкой депрессии, в котором Дженсен пребывает к концу месяца.
Он хочет текилы и бургер в последний вечер, но вместо этого идёт в бар и надирается виски, бармен с понимающей улыбкой слушает его тишину и подливает ещё, а потом ещё, и ещё немного. Достаточно, чтобы Данниль по его пришествии домой могла бы закатить истерику - что это такое, последний наш с тобой день, и неизвестно, когда мы в следующий раз... Но она ничего не говорит, просто смотрит, и от её взгляда Экклзу хочется пойти выпить. Ещё больше, столько, чтобы проспать всё время в самолёте, чтобы не слушать голос собственного разума, но ничего не получается. Он целует её в висок на прощание, говорит, что любит, и с пустым сердцем садится в такси. Ночь; к утру он уже будет в ванкуверском доме.
Он снова перестаёт поднимать трубку, когда Джаред звонит, и пытается не думать о реакции Джареда на собственную опухшую физиономию и больную голову.
Иногда Дженсен ненавидит Падалеки.
Например, когда сам он напивается, а Джар разводит его на «спой мне..», и Дженс ничего не может сделать – то, что он и в трезвом состоянии отказать партнеру почти не может, не особо учитывается.
+396 словИли тогда, после дождя, когда Джаред ухмылялся разбитыми в кровь губами и заявлял «неважно выглядишь, друг», или когда они только начали привыкать друг к другу и Джаред всё подкалывал его без повода.
Дженсен никогда не мог оставаться к «брату» безразличным – он злился, бесился, уважал, обожал, хотел… Хотя, вычеркните два последних пункта. То было давно и слишком реально, чтобы быть правдой.
Иногда хотелось схватить его за грудки, лупануть спиной и затылком о дерево и высказать всё – хотя Дженса ни за что на всё бы не хватило, он никогда особенно говорливым не был. То есть нет, – он любил поболтать, но длинные монологи у него никогда толком не получались.
Бесило, что Падалеки не видит его – и впрямь не видит толком, не различает, где заканчивается Дин и начинается Дженсен – ну да не то, чтобы Эклз сам это знал. Еще обидно было, что Джаред не видел никогда этой грани в отношении братьев, где заканчивались отношения «только родственник и ничего более» и начиналось что-то совсем другое, более темное, запретное, сладкое, с металлическим привкусом горечи на языке и тенью безысходности в глазах – то самое, что так обожал Дин. Тьфу, что есть Дженсен. Или всё же Дин? Ну да вы поняли.
Эклз ненавидит Падалеки всякого: того, что развивает бешеную скорость на трасах и небрежно бросает «прорвемся», того, что заявляется к ним в логово побитым и удовлетворенным, как последняя сучка, того, что счастливо жрёт шоколад, болтая по телефону и Дженсен не знает, чем вызваны его улыбка: разговором или любимым лакомством, но заранее ненавидит её – не ним же.
Падалеки может быть таким придурком, что дальше просто некуда. Как когда он рассказал Дженсену о своей свадьбе, улыбнулся, и спросил «ты будешь моим шафером?». Эклз тогда еще подумал, что либо сам он настоящий актер и нихрена не видно, либо Падалеки слепец – в любом из случаев лучше ему не становилось.
Иногда Дженсен действительно ненавидит Падалеки.
Иногда хочется, что называется, «взять и уебать», но сил нет, когда охота подойти и обнять – духу не хватает, стоит захотеть вызвать улыбку – и почему-то страшно.
Падалеки незаметно заполнил весь Дженсенов мир – даже нет, не так, он откровенно втиснулся в самый центр этого самого мира, широко и искренне, как только он умеет, ухмыльнулся или просто поглядел фирменным, натренированным на съемках «Натуралов» до автоматизма щенячьи взглядом – и Дженс его принял. Теперь мир вертится вокруг и изредка кажется, что в крови уже тоже – Падалеки, но это слишком хорошо, чтобы правдой и слишком по-настоящему, чтобы ею не являться.